«Все живы, зачем плачешь?»
Детская память избирательна. Наиболее яркие события врезаются в память с такой силой, что даже в почтенном возрасте кажется, как будто это было вчера.
Никогда не забуду, как дедушка и бабушка грузили наши вещи в арбу, запряженную двумя колхозными быками, временно «приватизированными» моим старшим четырнадцатилетним братом Александром, не скрывая слез и молитвенно обращаясь к Святому Георгию, чтобы с нами ничего не случилось.
К вечеру мы были на месте, выбрали огромное дерево и под ним выкопали землянку. На следующее утро мы с двоюродным братом Петром тайком ушли в «разведку» и оказались в расположении военных. Приняли нас, скажем прямо, очень тепло. Более того, стали учить русскому языку. Пройдя «солдатский ускоренный курс русского языка», мы на обратном пути громко кричали «Слава Сталину, Гитлер капут!», не понимая смысла этих слов. Причем к этим словам, как нам потом объяснил Александр (Сандир), «очень по-русски» умело были вплетены слова, как теперь принято говорить, «ненормативной лексики». Мы еще несколько раз ходили на эти «ускоренные курсы», и за «отличные успехи» один из них (до сих пор помню его очень заразительный смех, когда мы за ним повторяли слова ненормативной лексики) подарил мне пилотку с красной звездой.
На следующий день военные нам сообщили, что немцы ночью вошли в село. Мать весь день плакала, очень боялась за стариков, которые остались дома. В тревожном ожидании прошло несколько дней. Мать себе места не находила, была постоянно в слезах, а мы с Петром на всё это смотрели по-детски спокойно, не очень понимая, что происходит, почему взрослые плачут и что это за люди эти немцы, которых так боятся.
И вдруг наша «лесная жизнь» круто изменилась. Старший брат Александр (Сандир) тайком от матери вывел нас с Петром на дорогу, взял за руки и предупредил, чтобы рот не открывали, и зашагал быстро в сторону деревни, таща нас за собой.
Примерно через час мы подошли к мосту через речку Дур-дурку на окраине села и увидели людей в странной военной форме, стоящих на мосту и с хохотом наблюдавших, как совсем маленькая собачка, не похожая на наших сельских дворняг, гонялась за утками. Откуда было мне знать, что это немцы? Мне казалось, что это тоже наши, только форма на них другая.
Мы молча наблюдали за всем этим со стороны, пока один из них не повернулся в нашу сторону. Он стал пристально разглядывать мою пилотку с недобрым выражением лица. Не помню точно почему, но, видимо, или чтобы его задобрить, или показать свое знание русского языка я, как меня в «лесу учили», громко закричал: «Слава Сталину! Гитлер капут!» с добавлением всего запаса ненормативной лексики. Все притихли, а наблюдавший за нами здоровяк схватил меня левой рукой, оторвал от земли, правой рукой выхватил мою пилотку, швырнул в речку и влепил мне пощечину. Потом этот детина повернулся к старшему брату и что есть силы ударил его ногой.
Я же с громким плачем побежал домой. Подбежал к воротам и вижу необычную картину: во дворе у нас две огромные машины, похожие на железнодорожные вагоны, посреди двора огромный котёл, а возле него незнакомые дяди в задрипанных телогрейках колют дрова. Я ещё громче заплакал и стал звать бабушку и дедушку. И вдруг увидел, как дедушка высунул голову из подвала и взмахом руки позвал к себе. Я быстро нырнул в подвал и увидел бабушку, еле живую.
«Что случилось? Все живы, зачем плачешь?», – с трудом выдавила бабушка.
«Нас на мосту какой-то незнакомый дядя побил, а пилотку, подаренную мне нашими военными в лесу, швырнул в речку».
Не успел я изложить бабушке свою жалобу, как в подвал спустился до смерти перепуганный Александр. Брат быстро рассказал о произошедшем на мосту, и дедушка нас переправил в соседский подвал, значительно больший по размерам. Там мы застали и Петра, и его бабушку Самилхан, и его отца Дабая. Все были в жутком страхе, боялись, что вот-вот немцы придут за нами и убьют.
Поздно ночью дедушка нас вывел из подвала и огородами отправил в лес. Часа через два мы были на месте «временного проживания».
Так прошёл первый день моей войны. Так в неполные семь лет закончилось мое детство. Начались тяжёлые будни повзрослевших детей: три месяца в условиях вражеской оккупации, смерть близких, голодные четыре года (1943 – 1946 гг.), тяжелейший ежедневный труд в колхозе за кусок хлеба, чтобы не умереть с голоду, холодные послевоенные зимы в неотапливаемых классах и т.д. Не хочу все подряд вспоминать и описывать, это очень тяжело. Тяжело ещё раз пропускать через память все испытания моего поколения. Перефразируя слова Ремарка, хочется сказать: война тяжёлым катком прошла по моему поколению.
И все же остановлюсь на нескольких эпизодах той поры, наиболее крепко засевших в моей памяти, характеризующих не только противоестественный характер войны в жизни общества, но и поведение людей в различных ситуациях, показывающих, что в самом деле есть добро, зло, человечность, милосердие, подлость и т. д. А самое главное – показывающих великое мужество неокрепших душ детей, их по-детски наивное восприятие трагического и героического, а порой и комического в происходящих вокруг событиях.
Позорная смерть или добрая память
Недели через три, когда пошли холода, в лесу невозможно было оставаться. Люди ночами возвращались домой, остались только ответственные за колхозный скот и имущество. Как оказалось, в нашем доме разместился штаб тыла во главе с высоченным офицером Гансом, который ни на минуту не расставался со своей собачкой по кличке Бимпо на длинной золотой (как нам казалось) цепи. Главным поваром у них был Андреас, а кухонными рабочими – Семён и пренеприятный тип – Иван. Старшие нам объяснили, что эти двое – предатели и дезертиры, перебежали к немцам, и их надо убить.
Как-то они варили в огромном котле картошку и морковь. Мы втроём подошли к ним, и мой брат Арсамаг попросил у них картошки. Иван показал нам рукой, чтобы подошли поближе. Мы, голодные, очень обрадовались и подошли совсем близко. Вдруг он резко схватил огромную палку и стал лупить нас с какой-то ожесточенностью – по спине, по голове – куда попало. Он бы нас, наверное, изуродовал, если бы на крики не выскочил Андреас, который выхватил палку и огрел обидчика несколько раз, при этом выкрикивал: «Швайн! Швайн!» (значение этого слова мы узнали несколько лет спустя от фронтовиков). Андреас затем нас пригласил в вагон, дал нам по большому кусочку белого хлеба и намазал сверху фасолевым пюре.
Поздно вечером того же дня, когда мы уже почти спали, в дверь подвала кто-то постучал. Бабушка и дедушка быстро забросали нас со старшим братом какими-то тряпками в углу подвала, испугались, что пришли за нами, и тихо открыли дверь.
Какого же было наше удивление, когда в проеме двери показалась круглая как арбуз, лысая голова Андреаса, а в руках у него поднос, накрытый тряпкой. Он положил поднос на табуретку и снял тряпку. На подносе лежали буханка белого хлеба, большой кусок колбасы и полная тарелка фасолевого пюре. Выложив всё из подноса, Андреас медленно направился к выходу. Потом повернулся к нам, вытянулся, как будто хотел головой достать потолок, поднял палец вверх и почти прошептал: «Ганс! Ганс!», и приложил ладонь к губам. Дедушка всё понял и тоже движением рук дал понять ночному гостю, что Ганс не узнает, «утечки информации не будет», как бы теперь сказали.
Затем взял Андреаса за руку и усадил на тахту. Вытащил огромную бутыль осетинской араки (кукурузная водка домашнего приготовления), налил в два стакана и молитвенно произнес тост: «Устур Хуцау, корун ди, Дуйне арсабур уад! Раст адаман агъаз кана, харантти ба бафхуара!» (Боже наш! Пусть скорее воцариться мир на земле! Помоги народу правому и покарай виноватых!). Андреас сделал вид, как будто все понял, подождал, пока дедушка опустошит стакан, и затем, не моргнув глазом, тоже выпил.
Ночные «походы» в подвал с подносом Андреас повторял, когда офицеры отсутствовали. Заканчивая свои воспоминания этого эпизода, хочется сказать: самые страшные люди это те, у которых всю жизнь на первом месте собственная шкура. Они готовы на все ради собственной никчемной жизни. Готовы продать Родину, близких за копейку. Но они, как правило, заканчивают свое существование с позором. С другой стороны, если у человека в душе есть хоть капелька «Божьей искры», никакие «идеологизмы», никакие злые силы не заставят его обидеть, унизить ребёнка, женщину и старика. Мы часто вспоминали Андреаса, по-детски мечтали что-то узнать о нём.
Когда нас побил этот фашистский прихвостень, Александр и старший брат Петра Виктор принесли гранату и научили нас, как выдернуть чеку и незаметно бросить в котел, когда наши обидчики будут находиться поблизости.
Мы с Петром несколько дней ждали удобного момента, чтобы осуществить задуманное возмездие, как вдруг всё резко изменилось. Во дворе появился Ганс с перекошенной физиономией и с пистолетом в руке. Он что-то кричал, затем загнал всех нас в сарай и рукояткой пистолета врезал старшим братьям по спине.
Оказывается, некоторое время тому назад Ганс заставил всех обращаться к собачке не Бимпо, а Тимошенко. Мы не понимали тогда, чем имя Бимпо хуже Тимошенко, и вообще, чем они отличаются. Но Сандир (Александр) и Виктор с семиклассным образованием, без пяти минут комсомольцы, восприняли это как оскорбление (назвать собачку фамилией советского маршала) и ночью выкрали её, цепь сняли и спрятали в чердаке внутри детской люльки (по-осетински «авдана»), а собачку отнесли в верхнюю часть села и там выпустили.
Ганс был в ярости. Приставил пистолет к затылку Александра и продолжал орать. Мать бросилась на колени и стала умолять Ганса не убивать мальчика.
Немец несколько успокоился, отпустил нас, а Сандира и Виктора закрыл в сарае. Под утро вдруг раздался невообразимый гул, «лай» «Катюш», взрывы бомб. Над селом летели снаряды, мины в сторону соседнего села. Неожиданно так же быстро все стихло. Мы долго боялись выйти из подвала, а когда отважились, увидели бежавших в панике немцев, пустые комнаты и пустой двор. Вылезли из подвала, бабушка Самилхан натопила печку, и мы в первый раз за три месяца собрались все вместе в большой комнате.
Неожиданно в комнату ворвался худощавый немец в плаще с пистолетом в руках и погнал нас на улицу. Там нас поджидали дети нашего возраста из соседних дворов в сопровождении двух немцев. Погнали нас к дому Елоевых, где несколько часов грузили в машины матрасы, одеяла, стулья… Под вечер Пётр нес какой-то странный прибор, похожий на телефонный аппарат. Недалеко от грузовика он поскользнулся и упал вместе с аппаратом в огромную лужу грязи. Немец подскочил к нему, ударил по лицу и стал вытаскивать пистолет из кобуры. Рядом оказался тринадцатилетний наш «вожак» Виктор Дзарасуев по прозвищу Мустафа. Он бросился на немца, схватил за руки и по-осетински стал умолять не стрелять. Воспользовавшись минутным замешательством, мы все разбежались и спрятались в разных местах. Когда поняли, что нас не ищут, почти ползком вернулись в подвал. Пётр несколько часов не мог вообще разговаривать, потом уснул, а когда проснулся, тихо спросил: «Немец меня не ищет?», и снова заснул.
Утром в селе было тихо. Наши еще не пришли, а немцы ушли без боя. Вышли на улицу, а навстречу нам шёл Мустафа, крест-накрест перепоясанный немецкими пулеметными лентами. Он нам сообщил, что на окраине села видел в грязи трупы Ивана и Семёна. И по-осетински сказал: «Куйтан – куйти мард» (собакам – собачья смерть).
А вот Андреаса я «встретил» спустя ровно 50 лет в Германии. Не повара, который нас в 42 году спасал от голода тайком от начальства, а, возможно, его внука.
В 1987 году мне, начальнику кафедры общественных наук Ставропольского высшего военно-инженерного училища связи, было предложено выехать в Группу Советских войск в Германии для продолжения дальнейшей службы. Я служил в Политуправлении Группы войск, а супруга – в военном госпитале в городке Тойпиц врачом-неврологом. Рядом с военным госпиталем находилась «Немецкая нервная клиника», где ведущим неврологом была Сюзанна Энгель. Она часто общалась по работе с моей супругой, и рабочие отношения переросли в добрую дружбу. Сюзанна с сыном Штефаном часто приезжали к нам в гости, супруга их угощала осетинскими пирогами.
Как-то на две недели я оказался в госпитале в отделении восстановительного лечения, и дежурный по госпиталю передал, что ко мне пришли немецкие ребята из гимназии. Я понял, что это Штефан, и просил пропустить. Встретил их около спортзала. Они немного владели русским, я – неплохо немецким, и мы общались на своеобразном русско-немецком языке. Когда я попросил Штефана представить друзей, он первым представил рядом сидящего. И когда он назвал его имя – Андреас, я чуть дар речи не потерял. Мне показалось, что он очень похож на нашего Андреаса.
Я сразу же спросил его, был ли у них в роду ещё Андреас. И когда он мне сказал, что его назвали в честь дедушки, я его забросал вопросами. Мальчик рассказал, что его дед, по рассказам отца, ненавидел фашистов, воевал где-то на Кавказе и не вернулся. Признаюсь, я на некоторое время вернулся в военное детство… Поверил наконец, что мир тесен и чудеса на свете случаются.
После этого я просил Штефана приходить с Андреасом почаще. Представьте, за две недели я их научил многим осетинским словам. И когда приходили, они со мной здоровались на осетинском с немецким акцентом.
Не стихающая горечь утраты
Почти все время мы с Арсамагом жили у Петра в их подвале, более просторном и с меньшим количеством «жильцов». В то утро, когда немцы спешно покинули село, я медленно направился к своему дому и страшно перепугался, когда из дома раздался громкий плач. Прыгнул через ступени в комнату и увидел умирающего младшего брата Юрика в окружении матери, старшей сестры и бабушки. В углу сидела тетя Асят в позе «живого мертвеца». Две недели тому назад мы похоронили ее дочь Галю, ровесницу Юрика. Им было всего по два годика. Они заболели в лесу, когда наступили холода, а после возвращения в село жизнь в сыром подвале усугубила их состояние.
Юрику становилось все хуже. Дедушка выходил на улицу, ждал, когда наши появятся и спасут малыша. Он знал, что в каждой воинской части есть врач.
Но не дождался Юрик прихода наших, в свои два года он ушёл в вечный мир. Похоронили его в огороде, а утром наши вошли в село. Я побежал к могиле братика и увидел картину, которая запечатлелась в моём сознании на всю жизнь: под прикрытием могильного холмика два солдата вели огонь в сторону соседнего села Сурх-Дигора. Причем ножки от пулемета были глубоко вдавлены в могильный холм.
С этого момента во мне живет какая-то подсознательная надежда, что когда- нибудь в небесах мы обязательно встретимся. Я его очень любил. Необыкновенно красивый, смышлёный. Он обязательно вырос бы настоящим человеком.
Ожесточенные бои за Сурх-Дигору
Вечером все огороды были напичканы нашими крупнокалиберными орудиями, «Катюшами», танками, а в нашем доме разместился штаб полка. Когда офицеры вошли в дом, они по очереди всех обняли как старых знакомых. Оказывается, во время отступления они у нас останавливались на несколько дней. Я был в это время у дедушки по линии матери и не видел их.
Военные позвали дедушку и попросили показать незаметную, кратчайшую дорогу в Сурх-Дигору и развернули карту. Дедушка посмотрел на карту, усмехнулся и попросил разрешения лично их проводить. Это были артиллерийские разведчики-корректировщики.
Дедушка провёл их через лес на верхнюю окраину села, откуда просматривалась вся местность как на ладони. Утром началась артподготовка. Я прослужил в армии 37 лет, бывал на всяких учениях, но такого гула никогда больше не слышал. Как будто земля и небо обстреливали друг друга огромными камнями. Мы с Петром залезли на чердак, выдавили две черепицы и стали наблюдать за боем. Видели, как горели танки, как из люков выскакивали танкисты и прыгали в речку, чтобы потушить горевшую одежду.
К вечеру Сурх-Дигора была освобождена и канонада прекратилась. Офицеры тепло поблагодарили дедушку за помощь и стали размещать штабные машины во дворе.
Жили они у нас около двух недель. Командиры редко бывали дома, а тыловики постоянно подвозили в мешках муку. Бабушка с мамой и старшей сестрой круглые сутки месили тесто и по осетинским рецептам пекли хлеб. Причем пекли так быстро, что солдаты не успевали отвозить к месту назначения – на передовую. Трудно поверить, но мы на горы хлеба смотрели голодными глазами. Нельзя было без разрешения брать то, что не принадлежит тебе. Тем более хлеб, которого ждут на передовой. Это было заложено в нас основательно.
Когда старший по военно-полевой кухне узнал, почему мы никогда не едим хлеб, приготовленный очень вкусно, он долго думал, что сказать, потом схватил несколько круглых буханок, разломал их пополам и раздал всем нам. После этого он каждый день повторял эту процедуру.
Вечерами старший среди офицеров сажал меня на колени и учил русским словам. Ему очень нравилось, что я все быстро схватывал и повторял за ним. Потом брал из печки золу и на стенках печи учил меня писать буквы.
Так за две недели я научился писать правильно все буквы. И каково же было мое огорчение, когда однажды вечером все наши гости во главе с моим «учителем» зашли к нам в комнату и заявили, что Нальчик освобождён, и они должны уехать.
Они по очереди всех обняли, и когда очередь дошла до меня, я вскочил на табуретку, приложил руку к головному убору (к сожалению, не к пилотке, а старой отцовской кепке) и прокричал: «Слава Сталину! Гитлер капут!», правда, ненормативную лексику пропустил. Они не ожидали от меня такой «политической и военной выучки» и громко рассмеялись, а «учитель» обнял меня и сказал, обращаясь к тёте Асяту: из него выйдет хороший офицер или учитель. Тётя быстро перевела его слова, и я был «на седьмом небе» от радости.
Послевоенное «детство»
Поставил слово «детство» в кавычки, потому что, хотя и пишу о том, как рано оно закончилось, но по большому счёту его и не было – отняла война. Не могу с тех пор без душевной боли видеть плач женщины, старика и голодные глаза ребёнка. Старики и женщины плачут, когда дети уходят из жизни раньше них. Голодный ребёнок плачет потому, что не понимает, почему нет хлеба, его ещё не окрепший организм не выдерживает чувство голода. Что такое настоящее чувство голода, кроме детей войны никто не поймёт. Тяжело, очень тяжело, но один из сотен случаев расскажу.
Только-только война «ушла» из нашего села, а мы уже с утра до вечера работали в колхозном саду-огороде. Ежедневно до восхода солнца поливали кружками, чайниками рассаду капусты. Затем до обеда ползали на коленях и руками убирали – вырывали сорную траву на грядках. Вознаграждение за все это – кусочек хлеба в обед. Кусочек хлеба мы долго натирали чесноком, а потом медленно ели, чтобы продлить удовольствие, и запивали водой.
В один из дней, как всегда вместе с Петром, мы по-пластунски «преодолевали» очередную грядку на солнцепёке. Вдруг у брата неловко свисла голова, затем он перевернулся на спину, сильно побледнел и почти перестал дышать. Я испугался, что он умирает, взял его за ноги и потащил к домику, где находилась колхозная повариха. Одновременно громко стал звать на помощь.
Дотащил его до домика, а оттуда на мои крики выскочила повариха Аминат Дзарасуева, быстро принесла большую кружку воды и вылила ему на голову. Потом попыталась напоить его. Петр отстранил кружку с водой, медленно открыл глаза и прошептал: «Дзол» (хлеб по-осетински). Аминат быстро принесла хлеб; Пётр дрожащей рукой взял кусочек хлеба и медленно стал есть. Пока он доедал свой кусочек, Аминат принесла и мне такой же кусочек. Мы доели хлеб и медленно пошли домой. По дороге договорились, чтобы дома ни слова, а то на следующий день не отпустят поливать капусту и целый день будем без хлеба.
В первый класс я пошёл, уже умея и читать, и писать. Это благодаря ещё одному человеку – тоже Ивану, но с самой большой буквы. Когда тяжелейшие бои закончились, в наши и соседские сараи стали свозить трофейное оружие в огромном количестве. Охранять все это «добро» остался красноармеец Иван. Ему было всего 19 лет, и с нами он держался на равных. Ему старшие ребята оборудовали, как бы сейчас сказали, «офис». Ходил он важно, с автоматом на плече и ракетницей на боку. Он жил у нас почти два месяца, стал членом нашей семьи. Он нам читал сводки с фронта. Продукты и газеты привозили ему раз в неделю. Научил нас глушить рыбу гранатой, стрелять из ракетницы по вечерам.
В школу ходили босиком, а зимой в самодельных лаптях из бычьей кожи, набитых соломой. Писали самодельными ручками, а вместо чернил использовали жидкость из ядовитых ягод. Первую тетрадь я получил во втором классе, накануне Победы.
Кто-то из философов сказал, что человек по-настоящему счастлив бывает за всю жизнь всего несколько часов. Моё поколение эти несколько часов пережило, почувствовало, израсходовало 9 мая 1945 года.
Никогда мне не забыть, как люди теряли сознание от радости, собирали последние крохи муки и пекли осетинские пироги в честь Святого Георгия – покровителя воинов. Мы все собрались в колхозном дворе, чтобы радость Победы почувствовать вместе. Никто из нас не сомневался, что впереди у нас прекрасное будущее. Несмотря на голод, холод и другие лишения, мы упорно шли вперед. Моё поколение выдержало тяжелейшие испытания с честью. Я часто спрашиваю себя: что мне помогло выжить, выстоять, реализовать свои цели, занять, пусть скромное, но своё заслуженное место в обществе? Прихожу к выводу: вера в свои силы, постоянное стремление к честному труду, уважение к людям, любовь к своей стране и постоянное самосовершенствование.
Те же качества вывели в люди и брата Петра. Он тоже посвятил себя военной службе. Стал полковником медицинской службы, начальником госпиталя, а после службы в армии – директором медицинского колледжа, ректором Краснодарского медицинского института высшего сестринского образования, кандидатом медицинских наук. Долгие годы возглавляет осетинскую общину в Краснодарском крае.
Стали достойными людьми и родные братья Александр и Арсамаг. Александр стал известным зоотехником-овцеводом, долгое время возглавлял колхоз «Дур-Дур». Арсамаг после службы в армии до конца своей жизни работал начальником цеха в мебельной фирме «Казбек». Награжден орденами Ленина, Трудового Красного знамени и «Знак почета». Неоднократно избирался депутатом райсовета, был членом Орджоникидзевского (Владикавказ) горкома КПСС.
В День памяти и скорби я склоняю голову перед живыми и мёртвыми моего поколения. Им сегодня от 70 до 88 лет. Печальная статистика: в первом классе нас было 25 детей. Сегодня из всего класса в живых осталось всего четверо.
…Они ушли рано. Сказались голод, холод, постоянные лишения. И пусть призадумаются наши «народные избранники», когда в очередной (седьмой или восьмой!) раз будут рассматривать закон о детях войны, тем более разговор идет о тех, кто не имеет никаких льгот, ни как ветераны, ни как военные пенсионеры.